В детстве в Курском цирке я видел Карандаша:

вместе с вечной Кляксой, лохматой мордой,

он по-чарличаплински — в чём душа

держится — выступал походкой нетвёрдой,

фокусникам отстрелявшимся вослед,

в круг арены, из темноты на свет,

где проверял на прочность простые вещи. —

Помню, как вынув — забудешь ли о таком? —

из-под полы, «тарилька» кричал зловеще

и расколачивал вдребезги молотком:

сыпался сор в песок, — вот искусства сила! —

публика рукоплескала и голосила.

Кланялся клоун и за кулисы — стрик,

хлоп — и назад, готов продолжать проделки…

Крепко, болтают, закладывал за воротник:

запертому до выхода — в той тарелке —

в щель под дверью просовывали коньяк

добрые люди. — Не без порока всяк,

кто заключен в обличие человечье,

но посвящен, что во благо, что во вред,

где найдёт целение, где увечье. —

Лишь молотку никаких объяснений нет. —

С Кляксой сложней: неведомо в полной мере

ни чем живут, ни за что страдают звери.

Da bambino al Circo di Kursk vidi Matitone

Insieme all’eterno cagnolino Scarabocchio dal

muso arruffato…

Lui alla Charlie Chaplin – su questo l’anima

Si regge, - usciva con passo insicuro

Dopo che i prestigiatori avevano finito di sparare,

sul cerchio dell’arena, dall’ombra alla luce,

dove verificava la solidità di semplici oggetti.

Ricordo come dopo aver estratto, - come dimenticarlo,

Da sotto le falde, “piattino” urlava minaccioso

E lo frantumava in mille pezzi con un martello:

e si spargevano i resti polverizzati, ecco la forza dell’arte!

Batteva le mani e rumoreggiava il pubblico.

Faceva il clown un inchino e dietro le quinte, eh vai!

Applausi, e indietro pronto a continuare i suoi trucchi…

Forte. dicevano, alzava il gomito:

a lui sotto chiave prima di uscire, in quel piatto

da una fessura sotto la porta facevano passare il cognac

dei benefattori, nessuno è privo di vizi.

Chi è rinchiuso in parvenze umane

Certo sa cosa faccia bene e cosa danno,

e dove troverà sollievo e dove ferite,

Solo per li martello non ci sono spiegazioni

Con Scarabocchio è più difficile, non si sa proprio

Né di che vivono, né perché soffrano gli animali.

Две ягоды

1. Отрок взобрался на дерево,

старую заповедную вишню,

на сто девяносто шестой странице

Псалтири Латтрелла;

забрался и не замечает

садовника, караулящего внизу

с неизбежной дубиной,

и нависающих сверху

острым чернильным дождём

готических литер,

но, сбросив ботинки и ошалев от радости,

набивает щёки, потом — карманы

сладкими-сладкими ягодами…

И ни одной шишки.

Истинно говорят:

возходят до небес

и нисходят до бездн,

душа их в злых таяше...

2. Между левой стеной и правой,

прямо над теплотрассой,

выросла возле Центра медицинской радиологии

огромная белая черешня.

По местной легенде, кто-то

бросил косточку из окна —

с тех пор и тянется это вредное

«радиоактивное» дерево

выше первого этажа,

где празднуют выздоровленье,

выше второго,

где отмывали чернобыльцев,

выше третьего,

где не останавливается обычный лифт,

и четвёртого,

самого светлого — и пустого.

И лет, говорят, ей столько,

сколько и мне: много и вечно мало.

В солнечную погоду

ослепляет разлапистая черешня

пациентов изнанкой своих жестяных листьев,

так что некоторые тут не различают —

то ли кружится голова,

то ли дует с востока незлой и обильный ветер...

Жизнь — это бросок костей

с пятого этажа,

но счастье тому,

кто её попробует.

Due frutti

1. Un giovine è salito su un albero,

Un vecchio visciolo padronale,

alla pagina cento e sei

del Salterio di Luttrell;

è salito e non s’avvede

in basso del giardiniere che di guardia sta

con l’inevitabile bastone,

né delle lettere gotiche

che dall’alto, appuntita pioggia d’inchiostro,

incombono,

ma, gettate le scarpe eccitato

per la gioia

gonfia le gote e poi le tasche

di dolci-dolcissimi frutti…

ma non ne guadagna in saggezza.

In verità è detto:

Ascendunt usque ad caelos

et descendunt usque ad abyssos;

anima eorum in malis tabescebat.

2. Tra il muro a sinistra e quello a destra

Proprio sopra le tubature del riscaldamento

È cresciuta accanto al Centro di radiologia Medica

Un enorme bianco ciliegio.

Dice la leggenda del luogo: qualcuno

Gettò un nocciolo dalla finestra

E da allora ecco si protende quel nocivo

Albero “radioattivo”,

Più in alto del pian terreno

Dove festeggiano le guarigioni,

più in alto del primo,

dove curavano i reduci di Černobyl’,

più in alto del secondo,

dove non si ferma l’ascensore in servizio pubblico,

e del quarto

il più luminoso, il più vuoto.

E di anni, si dice, ne ha tanti

Quanti ne ho io: tanti ed eternamente pochi.

Al sole del giorno

Acceca il ciliegio dagli ampi rami

I pazienti con il rovescio delle sue foglie di latta,

tanto che alcuni qui non sanno dire

se sia la testa a girare

o un benevolo e possente vento a soffiare da oriente…

La vita è come gettare noccioli-dadi

Dal quinto piano,

ma è felicità

per chi la prova.

светло в яме

под весом волка рухнул настил

вот — улеглись

листья кружившиеся сперва

светло в яме

вода в доме

тише и тише качается в ведре

дышит большой

и круглый отсвет на потолке

вода в доме

в густом дыме

вертятся рыжие искры вверх

вверху гаснут

серыми точками плывут вниз

в густом дыме

в ночном небе

светлеет звёздная глубина

полной грудью

прозрачный волк дышит и бежит

в ночном небе

luce nella fossa

sotto il peso del lupo franò il graticcio

ecco si son posate

le foglie dapprima volteggianti

luce nella fossa

acqua nella casa

sempre più muta nel secchio mulina

immenso e circolare

respira un riflesso sul soffitto

acqua nella casa

nel denso fumo

vorticano in alto rosse scintille

in alto si spengono

grigi punti che scorrono giù

nel denso fumo

nel cielo notturno

luccica profondità stellare

e a pieni polmoni

il trasparente lupo respira e fugge

nel cielo notturno

ванечка, ванечка, папа твой убивает людей

это не страшно, так надо, так что ты не грусти

если решат, что ты годен для этого, когда вырастешь

значит и ты будешь так же себя вести

машенька, машенька, папа твой на работе

бьет дубинкой по почкам и вырывает ногти

но ты не плачь, когда он поздно приходит ночью

мало ли что бывает с людьми на работе

вера петровна, сына ваш вчера был казнен

по приговору международного трибунала

вы не расстраивайтесь, знайте, что он

помнил, как вам идет синее платье

Vanečka, Vanečka, il tuo papà uccide la gente

Non è così terribile, lo si deve fare e tu non rattristarti

Se decideranno che crescendo anche tu lo puoi fare

Significa che tu pure così ti comporterai

Mašen’ka, Mašen’ka, il tuo papà al lavoro

Col manganello picchia sulle reni e strappa le unghie

Ma tu non piangere quando torna a notte fonda

Tutto può succedere sul posto di lavoro

Vera Petrovna, suo figlio è stato giustiziato

Su sentenza del tribunale internazionale

Non perdetevi d’animo, sappiate che lui

Ben si ricordava quanto le dona il vestito blu…

Белое тело России

1. соблазнительное белое тело России беспомощно

лежит,

глажу его по хребту

обнимаю со спины

как ты не замерзаешь тут посреди зимы

и почему лицо твоё прикрыто целлофановым

пакетом?

все поезда одинаково пусты:

временные контейнеры для людей

жестокосердечно жизнь проходится по земле,

ничего за собой не оставляя.

2. в поезде, разрезающем белое тело России,

я говорила с мужчиной,

на плече которого невозможно было не заметить

гигантское родимое пятно

в виде мыши:

оказывается, с таким не берут в армию,

небольшой порез и ты истечешь кровью и нелепо

умрёшь

навсегда

что если кто-то поцарапает тебя,

а я не успею?

3. в том же поезде девочка Софа не хочет спать

её мать безуспешно учит с ней круги и квадраты,

в соседнем купе женщина спрашивает мужа, будет

ли он жрать

в этот момент замечаю, что на голове матери

небольшой круг

необратимое облысение женщины это смерть,

может поэтому она спрашивает Софу: мама

красивая?

и шепотом: красивая мама, да

а между тем подкрадываются звуки как небесные

удочки

вылавливают из сна

со мной говорят сосны, берёзы, столбы

голубое выпито до дна и поэтому все чёрное

мрачное как вдова

в дверях бывшего дома.

Bianco corpo della Russia

1. Seducente e bianco il corpo della Russia giace

indifeso,

lo carezzo lungo la dorsale

lo abbraccio dalla schiena

come tu geli qui nel mezzo dell’inverno

ma perché il volto tuo è ricoperto da un pacchetto

di cellofan?

Tutti i treni sono egualmente vuoti:

temporanei container per gli umani

la vita con cuore crudele scorre lungo la terra

e niente lascia dietro di sé.

2. nel treno che ritaglia il bianco corpo della Russia

ho parlato con un uomo

del quale non era possibile non notare un gigantesco

nevo

a forma di topo

Questi non li prendono nell’esercito,

un piccolo taglietto e tu spruzzi di sangue e senza

senso muori

per sempre

se qualcuno ti graffierà,

e io non ci riesco?

3. in quel treno la piccola Sofa non vuole dormire

sua madre invano ripassa con lei cerchi e quadrati,

nello scompartimento attiguo una donna chiede al

marito se vuole mangiare

In quel momento io noto, sul capo della madre c’è

una piccola chierica

L’irreversibile calvizie per una donna è la morte,

forse per questo lei chiede a Sofa: è bella la mamma?

E un sussurro: la mamma è bella, sì

E intanto ci colgono di sorpresa suoni come ami

celesti

Che pescano dai sogni

Con me parlano pini, betulle, pali

Fino in fondo è bevuto l’azzurro e perciò tutto è nero

Cupo come una vedova

Sulla porta della casa che fu.

Буду смотрительницей маяка,

Нет, лучше женой смотрителя маяка.

Буду вставать на рассвете

И готовить ему простую еду.

Буду смотреть, как он ест,

Молча и неторопливо.

Буду приходить к нему днём

С термосом горячего кофе.

Буду смотреть, как он пьёт его,

Вглядываясь в горизонт.

Буду замечать, как меняется цвет его глаз

В зависимости от его настроения

Или времени суток.

Буду мало знать про него

И не буду стремиться узнать больше.

Вечером буду засыпать в одиночестве,

Не дождавшись его.

Буду видеть сны о кораблях,

Уносящих меня прочь

От чертова маяка...

Буду вставать на рассвете.

Sarò a guardia del faro,

no, meglio la moglie del suo guardiano.

Mi alzerò all’alba

Per cucinargli un frugale pasto.

Osserverò come mangia,

in silenzio, senza fretta.

Andrò da lui di giorno

Con un termos di caffè bollente.

Osserverò come lo beve,

fissando con lo sguardo l’orizzonte.

Noterò come muta il color degli occhi suoi

A seconda dell’umore

O dell’ora del giorno

Saprò poco di lui

E non vorrò di più sapere.

A sera mi addormenterò da sola,

Senza aspettarlo.

Ed in sogno io vedrò navi

Che mi portano lontano

Dal faro del diavolo…

Mi alzerò all’alba.

Я глобус в руки взял, сын в комнату вошел

Колясочку катя, ликуя

В ней маленький седой отец

Герой стихотворений

Сидел как сон

Зима была. Повсюду изумленье

Следы зверочков на снегу

Запутанные, мы в мохнатых шапках

С несуществующим уж десять лет отцом

На лыжах по лыжне искрящейся

Идем вдвоем

Вдыхая носом холод

И выдыхая ртом любовь

Наверное, возможно

Наверное

Идем вдвоем со снегом

Повсюду мой отец

Герой стихотворений

Многих русских классиков

Зима, мороз

И двери торжества

Стоят, открытые

И всех зверков следы

(Зима, мороз, огонь в горячем термосе)

Туда ведут

И щурятся

И плачут, дурачки

И прыгают

И пасти разевают

И руками машут

Il mappamondo presi tra le mani, e nella stanza mio figlio

Entrò spingendo una carrozzina e giubilante

In questa il piccolo canuto padre

Eroe delle poesie

Era seduto come un sogno

Era inverno. Ovunque stupore

Impronte di animaletti nella neve

Confuse, e noi con colbacchi pelosi

Con l’inesistente già da dieci anni padre

Sugli sci lungo la pista scintillante

Andiamo in due

Inspirando il freddo con il naso

E espirando con la bocca amore

Davvero è possibile

Davvero

Andiamo in due, la neve

Ovunque mio padre

Eroe delle poesie

Di molti classici russi

Inverno, ghiaccio

E le porte della cerimonia

Di fronte a noi aperte

E le impronte di tutte le bestiole

(Inverno, gelo, fuoco nel termos bollente)

Portano laggiù

E stringono gli occhi

E piangono, piccoli scemi,

E saltano

E le fauci spalancano

E con le zampette fanno ciao

кап-кап-кап с тяжёлых веток,

солнца кляп в гортани дня.

это так, но это не совсем так,

хорони меня, не хороня.

мы-то знаем то, что знаем мы-то.

выди на балкон, позырь:

там стоит вселенная умытая

и пускает изо рта пузырь.

умирай и умирай и радуйся

и не плачь ни по кому —

потому что ртуть разбила градусник,

потому что грудь пронзила радуга,

потому что потому

Plin-plin-plin dai pesanti rami,

del sole un brandello nella laringe del giorno.

E’ così, ma non è del tutto così.

Seppelliscimi senza seppellirmi

Già! Noi sappiamo quel che sappiamo

Esci sul balcone e scruta:

ecco l’universo tutto bello lindo

e dalla bocca rilascia una bolla.

Muori e poi muori e gioisci

E non piangere nessuno

Perché il mercurio ha spezzato il termometro

Perché il petto l’arcobaleno ha trafitto

Perché perché …

Не дверцу шкафчика, но, в целом, Сандуны,

где причиндалы каждого видны:

болты, отростки, шланги, мотовило…

Какой там трубы – души здесь горят!

Одни проходят, прочие стоят,

и хоть у нас и веник есть, и мыло,

отец бубнит, что мы – другой разряд.

Что проку спорить с ним? – все верно: мы –

другой…

Средь нас – увечные: кто с грыжей, кто с ногой,

с башкой истерзанной, и с телом-самоваром.

Сквозь помутневшей памяти окно

вот в это все стожопое «оно»

ведут меня за сандуновским паром

отцы-мучители, и деды заодно.

В гробу видал я сандуновский пар.

Еще там помню, синий кочегар

при каждом шаге уголь мечет в топку;

и каждый инвалид и ветеран

намыливает свой мясистый кран,

а я на них – все правильно – без толку…

на новые ворота… как баран…

Куда ж ведут нас новые врата?

Куда мы входим с пеною у рта

(точней, без пены – нас уже обмыли)?

Здесь веника неопалимый куст

горит, как тот, в важнейшем из искусств;

и нет чертей, все сами, сами… или

держись за шайку и лишайся чувств.

А шайка наша – деды и отцы.

Какие ж все-т’ки взрослые – лжецы!

Иначе для чего им это нужно,

чтоб человек, который и не жил,

под пиво с воблой (чисто рыбий жир!),

сидел, потел и крякал с ними дружно:

Как вкусно! Как прекрасен этот мир!

Но мы же тут не долго посидим…

Уйдем, как пар, рассеемся, как дым,

навеянный когда-то Сандунами.

И кочегара синяя рука

отправит в топку все, что за века

намылось, напотело между нами.

Но это будет позже… А пока

они сидят на влажных простынях,

раскинувшись, как баре на санях,

рвут плавничок, сдувают пену ловко

среди багровых и счастливых рож.

– Эй, Юликатый, ты чего не пьешь?!

И дед Аркадий, тяпнув «Жигулевского»,

знай себе крякает. И миром правит ложь.

Non lo sportello dell’armadietto ma i grandi bagni Sanduny,

Dove di ognuno in bella vista gli attributi:

Bulloni, germogli, canne, arcolai…

Che tubi ci sono, qui bruciano le anime!

Alcuni procedono, altri aspettano,

Ed anche se noi abbiamo spazzola e sapone,

mi mormora il babbo, che siamo di un altro gruppo.

Che pro discutere con lui? È vero, noi siamo di un

altro…

Tra di noi ci sono malconci, chi ha l’ernia, chi zoppica,

chi con la testa ferita e chi ha un corpo-samovar.

Attraverso la finestra dell’intorbidita memoria

Ecco lungo questo coso dai cento culi

Mi trascinano attraverso il vapore dei Sanduny

I padri-torturatori e i nonni con loro.

Ho visto nella bara io il vapore dei Sanduny.

E ancora mi sovviene, un celeste fochista

Ad ogni passo getta carbone nel forno,

ed ogni invalido e veterano

insapona il suo carnoso rubinetto,

e io come loro, tutto come si deve, senza senso…

Verso le nuove porte come un caprone.

Ma dove ci portano le nuove porte?

Dove entriamo con la schiuma alla bocca

(più precisamente senza schiuma, ci hanno già lavato)?

Qui dello scopino il roveto ardente

Brucia, come quello nella più importante delle arti;

e non ci son diavoli, ma sempre i soliti… oppure

afferrati alla banda e privati dei sensi.

E la nostra banda sono i nonni e i babbi.

Ma che bugiardi sono gli adulti tutti!

Altrimenti a cosa serve a loro questo.

Che una persona che non ha proprio vissuto,

bevuta la sua birra con vobla (puro grasso di pesce)

stia seduto a sudare e ansimare con loro in amicizia:

Che bontà! Come è bello questo mondo!

Ma qui non rimarremo a lungo…

Ci dileguiamo come il vapore rarefatti come il fumo,

intriso un dì dei Sanduny.

E l’azzurra mano del fochista

Spedirà nel forno tutto ciò che nei secoli

Si è insaponato, ha sudato tra di noi,

Ma questo sarà poi… Per ora

Stanno seduti su lenzuoli fradici

Distesi come nobili signori sulle slitte,

strappano le pinne, soffiano abili la schiuma

tra faccione rossicce e giulive.

“Ehi! Giuliettino, cosa bevi?!

Anche nonno Arkadij, dopo aver bevuto birra “Zhiguliovskое”,

Sapessi, fa qua qua. E la menzogna governa il mondo.

Статуя

… тако всё, что в мире красно,

тлится напрасно.

Симеон Полоцкий

То, что век не подвержено тленью

К вящему сердца успокоенью,

Света и тепла не созидает,

Жизнь не рождает.

Будто платье, смолоду берегомо,

В шкафу имуществом лепшим зовомо,

К будущему с тщанием наутюжено,

Внукам не нужно.

Ещё подобно башне смотрящей,

Вдали от новостей в лесу стоящей,

Острых ран воителям не врачует,

Века не чует.

Можно уподобить также и белке,

Прячущей орехи, ягоды мелки,

Что свои сокровищницы скрывает.

К зиме — забывает.

Или перепелу, что жиреет средь веток

К радости охотника, кто будет меток.

Так всё, что для вечности лишь творится

Не пригодится.

La statua

E sì, tutto ciò che al mondo è beltà

Invano si disperde

Simeon Polockij

Ciò che per sempre non è destinato a decomporsi

Per maggior conforto del cuore,

Non crea né luce né calore

Non genera vita.

A guisa d’una veste, fin da giovani conservata,

ritenuta la più bella ricchezza dell’armadio,

Con cura stirata per i giorni a venire,

E che ai nipoti non serve

O ancora, simile a una torre di guardia,

lontana nel bosco da ogni nuova,

non cura le profonde ferite dei combattenti,

e del tempo non ha sentore.

Lo si può anche paragonare a uno scoiattolo,

che raccoglie noci e piccole bacche,

che i suoi tesori nasconde.

E per l’inverno dimentica.

O a una quaglia che s’ingrassa tra i rami

Per la gioia del cacciatore che sarà preciso nel tiro

Così tutto ciò che per l’eternità solo si crea

A nulla servirà.

Когда умру и стану тишиной,

бедовою травою жёлто-рыжей,

ты книжицу моих стихов открой

и глуховатый голос мой услышишь.

Поэзией не била я под дых,

мой дар был небольшой весёлой силы.

Сильней себя любила я других,

мне каждому сказать хотелось: «милый».

И верю я, что в двадцать первый век

за лёгкими словами в высшем смысле

найдёшь меня, мой милый человек,

как находила я друзей при жизни.

Quando morrò e sarò silenzio,

erba temeraria gialla riarsa,

il libricino dei versi miei apri:

Vi sentirai la voce mia sorda.

Poesia donai, non pugni nello stomaco.

Di lieve forza gioiosa visse il mio dono.

Più forte di me ho amato io gli altri,

ad ognuno avrei voluto dire: “caro”.

E credo, nel secolo ventesimo primo,

Dietro parole leggere nel senso più alto

Troverai me, mia cara persona,

come io in vita ho trovato amici.

Декабрь 1940-го

павел николаевич чёрен у окна

павел николаевич череп как луна

в кружке небо невское пальцы на лице

сколько пальцев несколько

шли пешком от невского в полом пальтеце

ледяная карповка мёртвая вода

павел негуляевич больше никогда

лампочка включается лампочка звенит

павел никогдаевич падает в зенит

на столе лежит столбом посреди квартиры

держит небо белым лбом а кругом картины

гроб огромный рёв миров умирайский райский ров

Dicembre del 1941

pavel di nikolaj è nero alla finestra

pavel di nikolaj teschio qual luna

nel boccale il cielo della nevà dita sul volto

quante dita alcune

a piedi andavano dal nevskij in un corto paltoncino

di ghiaccio il fiumicello Karpovka acqua morta

pavel di Noncamminai mai più

s’accende la lampadina e tintinna

pavel di Nonmai precipita allo zenit

sul tavolo giace come un palo in mezzo all’appartamento

regge il cielo con la bianca fronte e d’intorno quadri

bara immenso grido dei mondi, celestiale fosso paradiesangue…